Неизвестны (во всяком случае мне на данный момент, искренне надеюсь, что многие – могут знать! – автор.) ни точная дата его рождения, ни - дата смерти «И есть ли кому-либо до этого дело?» - скажут мне. «Все это – давно отжило и поросло быльем!» Может быть, и - правильно все это. И никому нет ни до чего дела. Может быть, писать биографию неудачника – неблагодарное занятие. Но не слишком ли беспощадно судит наше безликое время людей на две категории «удачников» и «неудачников»? Не оставить ли все-таки Богу – Богово?.. Как Вы думаете? А нам с Вами - не лучше ли взять и просто перелистать страницы биографии, неизвестной, незаметной, полузабытой, оставившей звездный след где-то там, в золототканной паутине Истории…
На Василия Павловича, родившегося в 1922 году, выпала самая середина «железной» сталинской эпохи. Он был желанным, ласкаемым ребенком «позднего брака». Отец его, Павел Сергеевич Шереметьев, женился на дальней родственнице своей, Прасковье (знаменательное для рода Шереметьевых имя!) Васильевне Оболенской, пройдя в своей жизни через многое, потеряв дорогих близких и друзей. Обоим им было почти по сорок лет к моменту рождения сына.
Преждевременно поседевший, оставшийся к тому же без крова (В самый год рождения Василика, как называли в семье ласково запоздалого «наследника – хранителя титула», семью Павла Сергеевича выселили из Остафьева (родового имения, где он работал смотрителем и хранителем музея! – автор.). Внук графа Шереметьева тихо перевез семью к стенам Новодевичьего монастыря, хотя ему и предлагали квартирку на Садово-Спасской. Выбрал место поближе к предкам, заброшенные могилы которых нуждались в уходе. Вместе с четой Шереметьевых поселилась и глубоко преданная им няня, Феодосия Никитична Макарова, не покинувшая семью до самой смерти.
Разгромленный «всеобщим революционным переселением» Новодевичий монастырь напоминал огромный тревожный муравейник: всюду сновали студенты, ученики фармацевтического техникума, слушатели каких-то курсов; и каждый день людей становилось все больше: странных, шумных, неопрятных, бесцеремонных, громко говорящих в любое время дня и ночи.
Однажды Павел Сергеевич услышал один такой нарочито(?) – громкий разговор - о себе: «какой-то граф» живет в светлой Надвратной башне, а их дети ютятся в кельях!!» Конечно, он тут же попросил переселить его в другую, угловую башню, чтобы ни у кого не быть бельмом в глазу.
Вот как описывает это пристанище Шереметьевых в течение тридцати с лишним лет, одна из современных исследовательниц истории графского рода, А. И. Алексеева:
«Это была комната - труба, взметенная ввысь чуть не на восемь метров. Там летали птицы, вольно завывал ветер, зимой – холод, летом – жара. Вразброс лежали старинные фолианты, свитки, а на стене, закрытая шелковой кисеей, висела картина, семейная реликвия – Рембрандт».
Глава семьи, Павел Сергеевич, каждое утро отправлялся куда – либо по делам. Начались восстановительные работы в Останкино – он увлеченно консультировал. Жизнь была напряженная, беспокойная, безденежная. Чтобы как-то прокормить семью Павел Сергеевич зарабатывал даже тем, что делал паспарту* (*рамки для фото и документов – автор) по заказу музеев. Немного занимался живописью, писал. Одна из удач Шереметьева – художника - портрет Сергея Львовича Толстого, с которым они встречались часто и много беседовали.
А в юбилейный пушкинский год – зловещий 1937 - Павел Сергеевич, основательно пересмотрев домашнюю коллекцию, подарил немало вещей, связанных с именами Пушкина и Вяземских (матерью Павла Сергеевича была родная внучка П.А.Вяземского, княжна Екатерина Павловна, в замужестве – Шереметьева. Она связала собою две значимых нити двух прославленных родов – автор.) музеям.
Расставался Павел Сергеевич с семейными реликвиями легко, истинно «по-шереметьевски», ибо значимо все это было не только для него, но и для истории!
Тяжестью на сердце ложились только нескончаемые вести о расстрелах, арестах, ссылках близких ему людей!
В одну ночь были взяты Оболенские – брат жены, Владимир Васильевич и его супруга, Варвара Александровна, остались сиротами их дети – Николай и Лиза. Надо было помогать и им. Вестей от родных после ареста Шереметьевы так больше и не получили: Оболенские вскоре были расстреляны.
В 1925 году была арестована сестра Павла Сергеевича, графиня Мария (Мэри) Гудович, супруга бывшего губернатора Кутаиси, графа А. И. Гудовича. Ее поместили в Бутырскую тюрьму, как «государственную преступницу». Какие обвинения ей предъявили, семье Шереметьевых не было сказано – новые власти не снисходили до объяснений «с бывшими графьями-князьями»!
Когда через два месяца она вышла оттуда, то в поседевшей, изможденной старухе, с морщинистым лицом и скорбным взглядом, невозможно было узнать прежнюю веселую и обаятельную женщину, с ямочками на щеках, веселой улыбкой, и безупречно убранными прежде роскошными, черными, как смоль, волосами.
Рассказывать о том, что она пережила в тюрьме, Мария Сергеевна отказывалась, просто смотрела на брата глубоко запавшими, страдальческими глазами, и зажимала рот рукой, чтобы не испугать детей рвавшимися наружу рыданиями. Брат в такие минуты молча прижимал ее к себе и тихо гладил по плечам.
«Великий терпеливец», «князь Мышкин» - как его называли близкие и друзья, - он все бесчисленные удары судьбы сносил самым мужественнейшим образом, и продолжал, по мере сил, делать завещанное отцом и предками. Одевался он так, что его, порою, принимали за нищего, однако для беседы с ним, в его холодную башню стекались умнейшие люди, в их числе были: А.Ф. Кони, В. Вернадский, В. Вересаев, Павел Корин, художники, издатели, актеры... Вот в такой атмосфере: жизненной горечи, семейных легенд, чтимых преданий, страстного и трепетного поклонения и служения Искусству и Красоте и вырос маленький Василик, Василий Павлович Шереметьев, юный граф, продолжатель рода.
Павел Сергеевич с детства рассказывал ему о преданиях и предках Шереметьевых, особенно много – о бабушке Прасковье Ивановне – особо чтимой в семействе, - и писал в одном из наставлений сыну:
« Будь верен преданиям рода нашего Шереметьевых, служивших независимо и честно Родине и дорогому нашему крестьянству, носителю смиренному исконных наших заветов. Избави Бог тебя от суетности и гордыни!»
Василик, по воспоминаниям людей его знавших, был особенным, хотя жизнь его была обычною, трудною, как у всех в те годы.
Жил в общежитии, не знал гувернеров и воспитателей (это у отца и дядей были наставниками Н. С. Гумилев и В. К. Шилейко! – автор.), учился в школе рабочей молодежи второй ступени. Но, как вспоминает его знакомая, М. Заславская, «в его отношениях к девушкам и женщинам было что-то рыцарское и немного восторженное. Он был таким как все. И не таким. Подавал даме пальто. Открывал двери. Целовал руку. На танцах был лучшим партнером, танцевал даже сложную для других мазурку, но в разговорах «с партнершей» был сдержанным и даже робким, не в пример другим... Ему очень трудно было помогать. Но сам он, если у него заводились деньги, помогал всем и тратил щедро, «по-графски». Рядом с ним любая женщина чувствовала себя королевой... Было в нем что-то истинное... дворянское. То, что зовут - породою. Многие не понимали его. Но – уважали. Можно сказать - любили. А глаза у него были такие светлые, прозрачные, чистые, такая в них была душевная чистота, что иные не выдерживали его взгляда».
Василий Павлович унаследовал от предков своих художественную натуру, страсть к Красоте, к живописи. Незадолго до войны поступил в педагогический институт на художественно – графическое отделение. С ним очень дружил Павел Корин. Он опекал Василика, наблюдал его первые художественные опыты, делал замечания о рисунках, о живописи. Часто Василик приходил к Корину вместе с отцом, и они вдвоем трепетно наблюдали за тем, как Павел Корин постепенно создавал величественную серию портретов священников, монахов и нищих: как живые смотрели они на входящих в мастерскую. Полотна копились в ней, ибо ни один выставочный зал не мог бы принять их в то время – можно ли было рисовать отщепенцев и «врагов власти»?!
Художник знал все это, но упорно и истово продолжал свое дело, загромождая мастерскую, отражая в «ненужных» этих полотнах огромную, скрытую духовную трагедию народа.
И Василий Шереметьев и Павел Корин очень тяжело переживали ее, трагедию эту, хоть и не показывали вида. При встречах не говорили о тяжелом: неизвестности, арестах, страхе, невозможности бытия… Не говорили.
Листали старинные книги и документы в высокой, промозглой веснами и зимами, жаркой летом «шереметьевской башне», осторожно касались пальцем рамы, в которой весело рембрандтовское полотно – талисман, святыня семьи!
Оно тоже говорило о Торжестве Духа – картина называлась «Христос, Мария и Марфа». «От картины этой, – пишет А. Алексеева, - казалось, шла некая тайная сила, которая укрепляла Шереметьевых, они находили в ней утешение. Мария и Марфа – два символа, Духа и Материи, и в этом заключается весь смысл, вся суть жизни».
У Шереметьевых преобладала в жизни Духовность. Всегда и во всем. Да еще - Высшее понятие Долга и Чести, что ведомо - не каждому, но знаемо – Многими из Лучших!
На десятый день войны Василий Павлович Шереметьев, потомок петровского фельдмаршала Бориса Петровича Шереметьева, принял воинскую присягу ушел добровольцем на фронт. Был простым пехотинцем, рядовым. Служил в третьем стрелковом полку. Получил две тяжелых контузии, два с лишним года находился в плену, был освобожден, вошел со своей частью в Прагу. То, что он остался живым и вернулся из плена, Василий Павлович считал чудом. Он говорил, что ему помогла, что хранила его все годы войны и плена ладанка с изображением прабабушки – графини Прасковьи Ивановны Шереметьевой, которую он носил, не снимая.
Родители не дождались сына. От голода и обострившихся болезней они, один за другим, скончались еще во время войны: Прасковья Васильевна – в 1941 году, Павел Сергеевич – зимою 1943 года. Умер он во сне, от истощения. Хоронили его племянники, Николай и Лиза Оболенские. Весною осевшие холмики могил почти сравнялись с землей. Не осталось ни памятника, ни надписи.
Для Василия Павловича смерть родителей была тяжелейшим ударом, он все жизнь испытывал какое-то чувство вины перед ними: вот он вернулся, жив, а их нет! Не было и могил, на которых можно было поклониться праху и почтить память. Николай Владимирович Оболенский - друг и двоюродный брат вспоминал о Василии Павловиче с горечью: «Начиналась новая, послевоенная пора... Но вскоре я стал замечать некоторые странности в его поведении. Как потом оказалось, это были последствия тяжелых контузий и переживаний, которые ему пришлось перенести во время войны. Васе трудно было смириться и с потерей родителей, да и послевоенные обстоятельства порой ставили его в тупик».
Послевоенные «обстоятельства» жизни Василия Павловича Шереметьева, осмелюсь сказать, поставили бы в тупик кого угодно! Жил он в нечеловеческих условиях – в башне Новодевичьего монастыря, неотапливаемой зимой, без воды и света. Ухаживал за заброшенными могилами. Добрые люди помогали ему выжить, и сберечь оставшиеся ценные документы и архивы семьи Шереметьевых, книги и семейные реликвии. Денег, да и практической сметки к их добыванию у Василия Петровича не было. А надо было жить и учиться, работать. На помощь пришли Павел Корин и Игорь Грабарь.
Корин купил у Шереметьева флорентийскую мозаику «Храм Весты», а деньги стал отдавать частями, и вот этих частей хватило будущему студенту на то, чтобы питаться и учиться в институте – покупать книги и одежду. Потом он взял Шереметьева в свою группу художников – оформителей и тот работал над мозаиками метро «Комсомольская» и «Киевская».
Игорь Грабарь считал Шереметьева исключительно талантливым в живописи, неоднократно пытался устроить его выставку в Москве, помогал получить заказы. Но только две подлинных картины Шереметьева при его жизни были куплены. Выставки же не устроено ни одной!
Он не ловчил, не приспосабливался, ничего не «пробивал», не боялся «властей предержащих»! И за это общество, люди, своеобразно отплачивало ему... Любопытством и… непризнанием.
В ставшую знаменитой в Москве «Шереметьевскую башню» постоянно стекались люди, говорили об искусстве, листали старинные фолианты из домашней библиотеки, смотрели картины. Кто только не бывал там: архитекторы, писатели, искусствоведы, музейные работники, художники, артисты! Особенно облюбовали башню коллекционеры - антиквары, среди них немало было людей нечестных: слишком доверчив был Василий Павлович, у него часто задаром, за «просто так» можно было купить, а то и выменять на продукты ценнейшую вещь!
Пытались купить у Василия Павловича и фамильного Рембрандта, в частности, покупателем был даже директор Музея Изобразительных Искусств, но Шереметьев всем и всегда отвечал односложно: «Рембрандт не продается!»
Он, как будто, чего-то ждал.
А в 1956 году, когда мир отмечал 350-летие со дня рождения голландского живописца, великого мастера «трепетной кисти», Василий Петрович преподнес безвозмездно в дар Музею картину Рембрандта – «Христос, Мария и Марфа». На обороте холста скромно значилось мелкими буквами: « Из частной коллекции. Дар В. П. Шереметьева». Истинно графский подарок!
Добавлю только, что иностранными коллекционерами картина была оценена еще в то время в сто тысяч долларов. Растроганные и растерянные работники музея, чтобы как-то отблагодарить Василия Павловича, подарили ему путевку в Дом творчества художников – на целых два месяца! Шереметьев отправился туда, но через две недели вернулся – не смог жить в одной комнате с соседом, который был каждый вечер пьян.
Почти тридцать лет Василий Павлович прожил в своей башне, ничего не требуя и не прося у властей. Когда его жена, Ирина Владимировна, стала хлопотать о квартире, говоря, что невозможно жить в неотапливаемом помещении с маленьким ребенком – у Шереметьевых была дочь – и напомнила чиновникам, как много сделали Шереметьевы для Истории и Русской Культуры, ей ответили: «Граф Шереметьев?! Тот самый? Ну так посадите его в клетку и показывайте, как диковину!» Ошеломленная столь циничным ответом, Ирина Владимировна, женщина чрезвычайно сдержанная, многое пережившая, разрыдалась и выбежала из кабинета, хлопнув дверью. Квартиру Шереметьевым все-таки дали. Она была крошечной и туда еле - еле уместился весь огромный архив семьи, рода Шереметьевых. Василий Павлович кропотливо разбирал и сортировал его, намереваясь сдать на хранение государству. Он спешил, словно предчувствовал, как мало ему осталось. Он сдал архив, занявший в ЦГАДА целую стену... и вскоре после этого его разбил инсультный паралич. Последние одиннадцать лет своей жизни Василий Павлович провел в больнице: на здоровье сказались две тяжелейших контузии и все тяготы его земного пути. Ирина Владимировна продолжала преданно ухаживать за ним, до самой его смерти, в августе 1989 года, говоря, что он, ее «милый Василик», один единственный, заменил ей на белом свете всех любимых ею людей, (Отца И. В. Шереметьевой расстреляли в 1937 году, мать - погибла в лагерях, Ирина Владимировна девочкою воспитывалась у чужих людей – автор) и она не может его оставить, не взяв на душу огромный грех!
Разум Василия Павловича постепенно угасал, но иногда, когда его касалась рука жены или он улавливал какое то сказанное ею теплое слово, глаза его оживали, светлели, и, хоть на миг, в них снова можно было увидеть ту прежнюю, прозрачность, незамутненность, великую душевную чистоту, что отличала его взгляд в юности, и зрелости, в годы испытаний и отчаяния.
Его называли неудачником. Это – как посмотреть. На мой взгляд, Василий Павлович Шереметьев свою битву с жизнью не проиграл. Потомок фельдмаршала, русский солдат, истинный дворянин, человек, художник - он просто не мог этого сделать! Да и смотрел он на жизнь по – другому. Как на путь, предначертанный Богом. И шел по нему с честью. До самого конца.
P.S. На отпевании графа Василия Павловича Шереметьева, в августе 1989 года, в церкви Новодевичьего монастыря присутствовали потомки древнейших родов России: Трубецкие, Голицыны, Оболенские, Б обринские. Пришли в полном составе работники Останкинского дворца – музея, усадьбы - парка Кусково, Музея Изобразительных искусств имени Пушкина. Все они собрались в скорбный час там, чтобы поклониться не только праху Наследника славнейшего рода Шереметьевых, но и Человеку Великого Духа, чей незаметный, словно выписанный акварелью, образ теперь, с неумолимым течением времени, все сильнее стирается, теряется в глубинах прошедшего... Потеряется ли окончательно? Никто не может сказать. А вдруг это зависит от нас с Вами: удержать, не дать исчезнуть, сгинуть во мгле?!.. Попытаемся?
17 июля 2003 года.
____________________________________________________________
* В подготовке очерка использованы материалы личной библиотеки автора.
**Автор искренне надеется на помощь читателей в розыске дополнительных сведений о графе В. П. Шереметьеве и уточнении дат его жизни и смерти.
Источник: peoples.ru
