Три года назад, собираясь на жительство в Америку, просматривала я книги, подаренные нам с мужем авторами, перечитывала дарственные надписи. Среди других попалось мне «Полное лукошко» хорошей детской писательницы, старого моего друга Надежды Надеждиной. Интересно, что она написала? Несколько раз перелистала я начальные страницы — подписи как не бывало. Меж тем, я хорошо помнила: дело было в редакции «Пионерской правды» сразу после выхода «Лукошка», значит, — в 1947-м. Надежда Августиновна позвала меня к себе в кабинет, достала книжку и надписала — кажется, что-то забавное. Но где же все-таки надпись? И тут я заметила: страница, следовавшая за обложкой, вырвана. Меня аж в жар бросило. Сразу вспомнилось: Надежду Августиновну арестовывают, и я собственными руками вырываю надпись. Теперь мне стало стыдно. Конечно, происходило это вскоре после ареста моего отца, в памяти свежи были картинки: обыскивающие перелистывают книгу за книгой, дотошно изучают надписи и пометки. Но разве этим оправдаешься? Я горестно смотрела на место, где когда-то была надпись, ругала себя на чем свет стоит и думала: «Господи, в какое страшное время мы жили!»
Надеждину арестовали в 1950-м. Это был второй удар, уготованный ей судьбой, удар жестокий, безжалостный.
А начиналась жизнь так счастливо, так безмятежно. Она родилась в 1905 г. в семье учителя Могилевской гимназии Августина Ивановича Адольфа (он происходил из обрусевших латышей). Впоследствии Надежда Августиновна вынуждена была взять псевдоним: худшей фамилии в годы войны придумать было невозможно. В семье царили любовь, дружба, взаимопомощь. Детей — их было пятеро — с ранних лет приохочивали к чтению, к литературе, поэзии. В почете были и науки — особенно ботаника, зоология. В своем садике дети выращивали цветы, овощи, выхаживали больных животных. Надежда Августиновна вспоминала, что в детстве она любила разговаривать с деревьями, как лучшим друзьям, поверяла им свои тайны. Надя рано начала писать стихи. Окончив школу, поступила в высший литературно-художественный институт имени В.Я.Брюсова, потом перешла на литературный факультет МГУ. В институте влюбилась в поэта Николая Дементьева и вышла за него замуж.
Сегодня Дементьева помнят лишь знатоки поэзии. А в 20-х-30-х годах он был широко известен, стихи его учили наизусть, декламировали на поэтических вечерах. Эдуард Багрицкий написал стихотворение «Разговор с комсомольцем Н.Дементьевым». Это оттуда памятные строки:
А в походной сумке —
Спички и табак.
Тихонов,
Сельвинский,
Пастернак…
Николай привел Надю в деревянный домик в Сокольниках, где жил с матерью и сестрами. «Нельзя писать двоим стихи в одной маленькой комнате», — полушутя-полусерьезно говорила Надя; тогда она бросила стихи и перешла на прозу. Пять лет семейной жизни пролетели, как один миг.
Первое горе постигло молодую женщину в конце 1935-го. Николай выбросился с балкона шестого этажа. Причина самоубийства? Да разные ходили толки — то ли болезнь, то ли преследования НКВД. Когда работал он в газете на строительстве подмосковного химического комбината, его многократно вызывали, склоняли к сотрудничеству. Он отказался, стали «шить дело» — связи с иностранцами, на короткое время даже посадили. Говорили еще, что самоубийство было политическим протестом, поэт не мог смириться с нарастающими репрессиями, с набирающей силу цензурой.
Борис Пастернак откликнулся на смерть Дементьева горьким стихотворением «Безвременно умершему»:
…Деревьев первый иней
Убористым сучьем
Вчерне твоей кончине
Достойно посвящен.
Кривые ветки ольшин —
Как реквием в стихах,
И это все: и больше
Не скажешь впопыхах…
Надежда Августиновна утешение искала в работе. А времена для литературы наступили нелегкие. Прямой и искренний человек, Надеждина не умела подстраиваться, кривить душой, говорить эзоповым языком. И она нашла нишу, где можно было укрыться от цензуры, работать не ломая себя — стала писать книги для детей о природе, о жизни растений и животных. Она прекрасно разбиралась в биологии, дружила со многими учеными-биологами. О рыбах и зверях, цветах и травах знала столько, что мы в «Пионерке» не сомневались в ее высшем биологическом образовании. Книги Надеждиной — добрые, умные, написанные ярким, прозрачным языком (в старину сказали бы «Ах, какой штиль!») полюбились иным читателям.
Когда началась война, Надеждина пришла в «Пионерскую правду», где проработала все военные и послевоенные годы. Я попала в «Пионерку» в 1945-м, тогда и познакомились. Несмотря на разницу в возрасте, подружились. А в 1947-м в Детгизе вышла книга «Полное лукошко», та самая, с которой начался мой рассказ.
И вот 1950-й год и арест. Обвинения стандартные: «троцкистка», «антисталинистка», «враг народа». Приговорили ее к 10 годам, выслали в лагерь в Потьму. Ну а дальше Надеждиной, можно сказать, повезло: вернулась она в Москву в 1956-м, отсидев «только» шесть лет.
О своих зэковских годах вспоминать Надежда Августиновна не любила, ничего не рассказывала даже друзьям, даже самому близкому человеку — племяннице Лере. И все же подробности ее жизни в неволе дошли до нас. Дошли в стихах.
В лагере, где записывать мысли было не на чем, нечем, да к тому же небезопасно, она вновь обратилась к поэзии. Стихотворные строки ведь можно держать и в памяти. И она повторяла и повторяла:
Руку на сердце свое положив,
Под куполом неба, он чист и приволен,
Клянусь, что не будет в стихах моих лжи,
А правда, одна только правда. И ничего более.
В стихотворениях, под которыми стоит зловещее слово «Потьма», говорится об ужасе существования за колючей проволокой. Но даже в лагерном аду рождаются строки о любви, о счастье, о верности…
Оставшись вдовой в 30 лет, Надя долгие годы была безутешна. Однако молодость взяла своё, она полюбила. О своем чувстве не рассказывала — никогда, никому. И я ни за что не стала бы даже упоминать об этом, если б Надежда Августиновна сама не поведала о своей любви в стихах.
Я люблю. И меня не исправить.
Хоть какой кислотой ни трави,
Но не вытравить мне из памяти
Этот терпкий привкус любви.
Ты — мое окаянное чудо.
Жжется рана искусанных губ.
От всего отрекусь, всё забуду.
Но проститься с тобой не могу.
Я зерно, растертое жерновами.
Всё мое, что осталось — в тебе.
За семидесятью синевами
Не предай меня, не добей!
Слышишь: проволокой оплетенная,
Каждый шип, что ворона клюв,
Здесь при жизни захороненная,
Я люблю тебя. Я люблю.
Человек, которому адресованы эти строки, не прислал ей в лагерь ни одного письма, не передал ни одной весточки…
…Ах если бы мне
хоть несколько строк!
Я бы на нары
письмо унесла,
Я бы его в темноте
прочла.
Я бы читала его
не глазами —
Сердцем, грудью,
Руками, губами…
Я бы тогда увидела свет.
Но нет мне письма.
Нет.
Лагерные стихи Надеждиной опубликованы были не скоро, на закате ее жизни. А в 1956 г., возвратившись из лагеря в Москву, Надежда Августиновна снова взялась за прозу, за книги для детей. Детские журналы, издательства печатали ее охотно. Хотя нельзя сказать, чтобы она заваливала их своими рукописями. Писала трудно, оттачивая каждую строчку, долго работала даже над небольшими рассказами. Первым было переиздано «Полное лукошко». Надежда Августиновна подарила мне эту книжку с короткой надписью: «Любе-любушке. Наф. 18/11 58 г.» (Наф — так называли ее мы, молодые сотрудники редакции. «Надя» звучало фамильярно. «Надежда Августиновна» — чересчур длинно).
В 1960 г. вышла книга Надеждиной ««Моревизор» уходит в плавание». Это книга-игра, в ней много увлекательной выдумки. Читая-играя, школьники путешествуют по морям и океанам, узнают бездну интересного о подводном царстве, о жизни диковинных рыб и морских животных. На этой книге написано: «Дорогая Любочка, вы считаете падающие звезды, а я пускаю пузыри на дне океана. Наф. Март 1960 г.» Так иронически-снисходительно оценивала писательница свою нелегкую «детскую работу». Но она не только «пускала пузыри», писала и для взрослых.
Однажды, еще до ареста, Надежда Августиновна пригласила к себе друзей и прочитала нам два своих «взрослых» рассказа. В них была правда о нашей жизни, правда горькая, безжалостная, рассказанная талантливо и без прикрас. Прошло много лет, но и до сих пор не могу забыть вызванного этими рассказами гнетущего чувства безысходности (позднее я испытала подобное чувство, читая Петрушевскую).
В те годы нечего было и думать о публикации таких рассказов. К сожалению, «взрослые» рассказы Надеждиной не увидели свет и по сей день. Скорее всего, изъяты были при обыске и пропали, исчезли безвозвратно, бесследно.
Еще одна книга, подаренная мне Надеждиной — «Партизанка Лара», повесть о ленинградской школьнице Ларе Михеенко, разведчице, казненной фашистами. В затасканную, в общем-то, тему Надежда Августиновна вдохнула лиричность и теплоту. На книге такая надпись: «Дорогой Любочке Ребельской-Кузнецовой с нежностью вспоминая, как мы работали в послевоенные годы, и с благодарностью за помощь. 22/11-85 г. Н.Надеждина».
Я не сразу сообразила, за что благодарность, за какую такую помощь. Ведь это Надежда Августиновна помогала мне да и всем нам, тактично, не обидно правила наши статьи, учила, советовала. Потом вспомнила: речь в надписи идет о «жилищном вопросе».
Когда Надежда Августиновна вернулась из лагеря, маленький домик в Сокольниках уже снесли. Ей предоставили муниципальную жилплощадь, по тем временам вполне сносную: комнату около 20 м в доме с удобствами на улице Гастелло. Но квартира была коммунальная, многонаселенная. А соседи с первого взгляда невзлюбили новую жиличку — молчаливую, отрешенную, не желавшую ни выпить с ними, ни закусить. В квартире постоянно вспыхивали скандалы, нередко Надежде Августиновне доставалось от пьяного соседа.
Друзья знали, как нелегко живется Надеждиной. Редакция «Пионерской правды» хлопотала за нее, но безрезультатно. Квадратных метров у Надеждиной было достаточно, прочие же аргументы в расчет не принимались. Денег на кооператив у писательницы не было. Так и мыкалась она в своей коммуналке.
И вдруг мы узнали, что Московское отделение СП получило от города дом, и будет заселять его остро нуждающимися писателями. Тут нам повезло: в жилищную комиссию выбран был друг моего мужа Андрея, театральный критик и драматург Юрий Грачевский. Юра сам отсидел срок (сболтнул что-то 19-летним мальчишкой) и близко к сердцу принял невзгоды Надежды Августиновны. Он научил ее, как написать заявление, какие бумаги собрать, куда отнести — в общем, как сейчас говорят, взял ее вопрос под свой личный контроль. Кандидатуру Надеждиной одобрили, включили в список на получение однокомнатной квартиры. И вот, в последний день выдачи ордеров, звонит Надежда Августиновна и чуть не плачет: в квартире отказали. Окольными путями удалось узнать: ее площадь отдают одной молодой особе, секретарше кого-то из секретарей Правления.
Дальнейшие события развивались стремительно и неожиданно. Андрей связался с Грачевским, и тот, бросив дела, помчался в ЦДЛ, где располагалось МО СП. Рабочий день подходил к концу. Грачевский поймал Ильина — секретаря МО по организационным вопросам — в дверях, сходу изложил надеждинское дело. Думал, Ильин, в лучшем случае, попросит придти завтра. Но нет, тот вернулся в свой кабинет, разделся и начал звонить. Ничего не добившись, сказал: «Поехали!». Машина ждала у подъезда и в считанные минуты доставила их к Моссовету. Там они прямиком проследовали в приемную самого Промыслова, и Ильин скрылся за дверью кабинета могущественного Председателя Моссовета. Вышел немного погодя, довольно улыбаясь:
— Передайте Надеждиной, чтобы завтра с самого утра ехала за ордером, не то опять уведут ее квартиру…
На следующий день Надежда Августиновна получила заветный ордер.
Среди лагерных стихов писательницы есть одно под названием «Счастье».
…К чему так долго судачить?
Собака зализывать раны в овраг залезает глухой.
А я уже так устала, что не смеюсь и не плачу.
А я уже так устала, что кажется мне, по-собачьи,
Что счастье — это овраг, заросший густой травой.
Овраг, где хотя бы минуту можно побыть одной.
И вот у нее собственное жилье, где можно не минуту, а сколько душа пожелает, «побыть одной». Она ходила по пустой квартире и не верила своему счастью — отдельная квартира, не квартира, а сказка! Здесь она может целый день сидеть и работать. Спокойно. В полной тишине. А может вообще не работать, валяться на диване с книжкой. Может, когда угодно, звонить по телефону, сколь угодно долго плескаться в ванне, кого угодно приглашать в гости. И не важно, что ей скоро стукнет 70. Она еще здесь поживет! После лагерного барака, после пьяной коммуналки — это действительно было счастьем. Впрочем, нам, бывшим советским людям, тем, кому удавалось получить отдельную квартиру, это ощущение счастья, непроходящего счастья, которое охватывает тебя каждое утро при пробуждении, понятно без лишних слов…
Я уже не припомню всех, кто был на новоселье. Грачевские пришли всей семьей: Юра, его жена Лена Кричевская, переводчица с английского, и даже их коричневая спаньелька Пегги. А вот главного заступника, Ильина, Надежда Августиновна пригласить не решилась: слишком высокое начальство, да и лично знакомы они не были.
Здесь мне хотелось бы сделать отступление и сказать несколько слов о Викторе Николаевиче Ильине. Был он человеком неординарным и неоднозначным. Помимо того, что занимал пост оргсекретаря МО СП, имел еще высокое кагебешное звание. В решении житейских вопросов помог не одной только Надеждиной, но и многим другим труженикам пера, которые были ему за то искренне признательны. Строки о Викторе Ильине можно встретить в воспоминаниях знавших его писателей.
Вот, например, что пишет Владимир Войнович в «Иванькиаде», где целая глава так и называется: «Генерал Ильин».
«Ильин Виктор Николаевич, секретарь Московского отделения Союза писателей по организационным вопросам, генерал-лейтенант госбезопасности, заслуженный работник культуры РСФСР. Участник гражданской войны. Служба в органах отмечена орденами, почетным оружием и десятью годами заключения (по его словам, отказался дать показания против своего друга). Заслуги в области культуры давние… В лагере, говорят, вел себя прилично. После освобождения трудился где-то на стройке, потом вернулся к работе с писателями. Охотно выполняет бытовые просьбы. Если вам надо установить телефон, устроить родственника в больницу, записаться в гаражный кооператив, получить место на кладбище, идите к нему. Он куда надо позвонит, напишет толковое письмо (он в этих делах понимает)… Когда он что-то пообещал, смог выполнить и выполнил, бывает явно доволен и выражения благодарности принимает охотно…».
Но характеристика, данная Войновичем Ильину, только начинается «за здравие», а заканчивается так:
«…Что касается следственной части, тут он профессионал. К своим следственным обязанностям он относится отнюдь не формально. Он думает, изобретает, как бы похитрее заманить вас в ловушку, подставить под удар, использовать вашу ошибку… Но главное впечатление, которое он хочет на вас произвести всегда, это, что теперь, когда идеалы ставятся невысоко, может быть, он и чудак, но он служит партии, и только ей, и ради нее готов сидеть хоть в кабинете секретаря Союза писателей, хоть в тюремной камере…».
И в другом месте: «Если ему прикажут убить вас, убьет.
— Я всегда был верен партии, таким и сдохну, — это его слова».
Самой мне не пришлось общаться с генералом Ильиным. Но сын мой Сергей был знаком с его дочерью Таней. В зимние каникулы они несколько раз встречались в Доме творчества писателей «Малеевка». Однажды Сергей провожал Татьяну с затянувшейся вечеринки. Уже заполночь подошли к номеру, который занимали Ильины. Виктор Николаевич дремал на диване в прихожей, видимо, поджидал дочь. Услышав скрип двери, приоткрыл один глаз и внятно сказал сыну:
— Еще раз так поздно приведешь мою дочь — дам ход доносам на твоего отца.
Конечно, он шутил, но слишком уж велика была в этой шутке «доля правды».
Такая вот информация к размышлению. Кагебешник, оказывающий помощь людям, и одновременно строго исполняющий свои прямые обязанности. Конечно, Ильин был не типичным генералом КГБ: вступившись за друга, сам отсидел десятку. И все же…
…В 1990 г. в издательстве «Московский рабочий» вышла антология поэтов-заключенных ГУЛАГа «Средь других имен». Нашелся человек — это был писатель Владимир Муравьев, — который разыскал и собрал стихи, пробил сборник. В антологии 22 автора, в их числе — Николай Заболоцкий, Анатолий Жигулин, Варлам Шаламов, Юз Алешковский. Вошли в нее и лагерные стихи Надежды Надеждиной.
После выхода сборника в Большом зале ЦДЛ состоялась презентация — вечер репрессированных поэтов. Надеждина сидела в президиуме. Когда объявили ее выступление, достала из сумки термос с настойкой из трав (эта настойка ненадолго возвращала ей пропавший в последние годы голос), сделала несколько глотков и вышла к микрофону. Она стояла перед притихшим залом — высокая, худая, прямая, лицо испещрено глубокими морщинами, но все еще красивое, стояла и читала свои лагерные стихи…
Сборник «Средь других имен», насколько я знаю, не получил широкой известности. Не было на него заметных рецензий, стихи не звучали по радио, авторов не приглашали на телевидение. Поэтому я позволю себе привести три стихотворения из тех, что читала Надеждина.
* * *Вам, кто не пил горечь тех лет,
Наверное, понять невозможно:
Как же — стихи, а бумаги нет,
А если ее не положено?
Кто-то клочок раздобыл, принес,
И сразу в бараке волненье:
То ли стукач пишет донос,
То ли дурак — прошенье.
Ночь — мое время. Стукнет отбой.
Стихли все понемногу.
Встану. Ботинки — сорок второй.
Оба на левую ногу.
Встречу в ночной темноте надзор.
«Куда?» — «Начальник, в уборную!»
И бормочу, озираясь, как вор,
Строчки ищу стихотворные.
Что за поэт без пера, без чернил,
Конь без узды и стремени?
Я не хочу ни хулить, ни чернить,
Я — лишь свидетель времени.
КОГДА ВЫМЕРЗАЕТ ДУШАКогда-то, когда-то, когда-то
Были и мы молодыми.
Стоим мы у вахты, лохматые,
От инея все седые.
И пара белого струи
Бьют у нас из ноздрей,
Как у закованных в сбрую
Загнанных лошадей.
Воздух нам горло режет,
Он острым стал, как стекло.
Одна у нас только надежда:
В зону, в барак, в тепло.
И вдруг нам приказ — не во сне ли? —
За зоной могилу копать,
В бараке скончалась Анеля
За номером сто тридцать пять.
Стоим мы, как истуканы.
Добил нас этот приказ.
И наш бригадир Татьяна
Сказала за всех за нас:
— «Анелю мы уважали,
Хорошая девка была.
Не думали, не гадали,
Чтоб так она нас подвела.
Земля ведь окаменела,
Бей ее ломом и вой!
Пусть девка бы потерпела
И померла б весной».
Вы скажете: это не люди,
Подонки, двуногий скот.
Многие нас осудят,
Но верю, что кто-то поймет.
Мы были других не хуже,
Жестокость в себе глуша,
Но, видно, бывают стужи,
Когда вымерзает душа.
НОЧНЫЕ ШОРОХИО них говорят грубо,
Им приговор один,
Тем, кто целует в губы
Подруг, как целуют мужчин.
И мне — не вырвать же уши! —
Глухому завидуя пню,
И мне приходится слушать
В бараке их воркотню.
Знать, так уж плоть доконала,
Так душу загрызла тоска,
Что, чья бы рука ни ласкала,
Лишь бы ласкала рука.
Им тыкали в грудь лопаткой,
Считая пятерки в строю,
Они волокли по этапам
Проклятую юность свою.
И ты, не бывший в их шкуре,
Заткнись, замолчи, застынь,
Оставлена гордость в БУРе,
Утерян на обыске стыд.
Легко быть чистым и добрым,
Пока не попал на дно.
Тем, что у них всё отобрано,
Тем всё и разрешено.
Да, лагерный срок не вечен,
Но где им найдется дом?
И вряд ли птенец искалеченный
Способен построить гнездо.
Ночами, слушая шорох
(В бараке полутемно),
Я плачу о детях, которым
Родиться не суждено. Когда Надежда Августиновна смолкла, в зале воцарилась мертвая тишина, потом грянули аплодисменты. Люди, все как один, встали с мест и так, стоя, долго и исступленно аплодировали. Она принимала эти аплодисменты, потому что знала — рукоплещут не ей одной, всем тем, кто вместе с нею, выражаясь строкою одного из прочитанных стихотворений, «окаменевшую землю ломом бил и выл». В перерыве люди окружили ее, выражали свое восхищение, сочувствие, о чем-то спрашивали. Но она не в состоянии была отвечать (голос пропал окончательно) и только пожимала протянутые руки…
В последние годы жизни Надеждина работала над книгой для детей под названием «Вокруг света по стране Легумии». «Легумия» — по-латыни овощ. Это была книга об овощах, которые известны повсюду и каждому. Во вступлении, обращаясь к своим юным читателям, Надежда Августиновна писала: «Ты побываешь на празднике индейцев, на балу у французской королевы, в африканской пустыне, где высятся пирамиды, поплывешь по морям на корабле с пиратами, отправишься с рыцарями-крестоносцами в поход на Восток».
Рукопись писательница сдала в Детгиз. А вскоре заболела и слегла. Зная, что до выхода книги долгий путь, сотрудники Детгиза привезли макет Надежде Августиновне домой. Оформление порадовало писательницу. Большой формат, прекрасная бумага, красочные с выдумкой рисунки. Роскошно оформленная «Легумия» вышла в 1994 г., через два года после кончины Надежды Надеждиной…
Я часто вспоминаю Надежду Августиновну. Была она талантлива, умна, красива. Вот только родиться и жи ть суждено ей было в XX веке — мало подходящем для нее, такой ранимой, такой тонкой, по-настоящему интеллигентной. Впрочем, для многих ли из нас, чья жизнь прошла «на просторах родины чудесной», был он подходящим, был милосердным этот век, о котором поэт Николай Глазков сказал:
Я на жизнь взираю из-под столика.
Век двадцатый, век необычайный,
Чем он интересней для историка,
Тем для современника печальней…
Здесь самое время поставить точку. Хочу только добавить напоследок. Свое выступление на вечере поэтов Надежда Августиновна завершила стихотворением «Эпилог». Его заключительные строки звучат как посвящение.
Пусть это будет венок из слов,
Погибшим невиноватым.
Никто не сплел Надеждиной «венка из слов». До сего дня не появилось публикаций о ее жизни и творчестве. Эти заметки станут первым, но очень надеюсь — не последним словом о замечательном писателе и человеке.
Источник: peoples.ru
