Модный российский художник Андрей Бартенев, экспериментатор, автор многочисленных перформансов, эпатирующих публику, все реже бывает в России. Недавно в Москве он открыл целый «Институт Улыбки» – фестиваль иллюстраций, куда мрачным людям по распоряжению автора вход был запрещен. В галерею искусств Зураба Церетели, где проходил фестиваль, Бартенев ворвался, как вихрь, и принялся раздавать указания. Заметив меня, он сменил командный голос на задушевный и сказал: «Какой у вас замечательный диктофон! На мороженое похож, пломбир в шоколаде. Палочки не хватает».
Вы сейчас так жестко разговаривали… А вы вообще жесткий человек?
– Да, конечно. Но это не значит, что я изначально таким был. К сожалению, современная жизнь из-за своей скорости мягкость характера и добродушие воспринимает как отрицательные качества. Сегодняшние люди понимают только жесткость.
А как ваша идея позитива сочетается с этой скоростью. Что такое позитив?
– Для каждого человека по-разному. Для кого-то это восемь телефонов, рассованных по карманам. А если серьезно, то для меня позитив, то есть самое любимое, что доставляет мне огромное удовольствие, – это делать арт-перформансы. В этом и воплощается мое представление о позитивности.
А как же американская улыбка? Это позитив или лицемерие?
– Это такая культура. Ее нельзя отрицать, потому что она существует. Это культура лица. Знаете, в нью-йоркских музеях – неважно рабочий день или выходной – всегда много народу. Море туристов, море страждущих искусства местных жителей. Там просвещаются не только на уровне «увидел – узнал», но и – «увидел – приобрел новую эмоцию».
Каждый день новые эмоции, значит, ни один день не похож на другой?
– У меня не получается, чтоб дни были похожи друг на друга. И у моих друзей тоже. Видимо, творческие люди очень сильно и активно включены в процесс творения и созидания, и естественно, что сегодня созидаешь одно, а завтра другое. Даже если это большая работа, все равно каждый день это будет совершенно другое путешествие. Например, я закончил один проект и уже сегодня я знаю, что мне предстоит новая работа, не похожая на вчерашнюю. Я пытаюсь в погоне за новыми эмоциями и идеями иметь спектр возможностей. Выстроить огромную сеть и потом смотреть, что в эти сети попалось. Я свободный человек и сам выбираю, чем именно мне заниматься. С течением жизни открылось знание: я могу вырезать цветочек и про него забыть – убрать куда-нибудь, но не выбросить, потому что пройдет год-два, и он всплывает как необходимый элемент нового проекта.
Устаете от такой жизни?
– Физически, конечно. Смотрите: я прилетел в Москву перед «Институтом Улыбки» и за неделю подготовки выставки спал два раза. Дело в том, что сознание не останавливается. Все время идет поток дел – помнить, сделать, проконтролировать. У меня был один выходной – я пошел, купил себе стопку ДВД и смотрел. Ну, и просмотрел почтовые ящики в Интернете за четыре дня.
Вам нравится работать в театре?
– Да, но это очень сложно. И больше всего усложняет дело инертность режиссеров. Предыдущая моя работа была в России, это спектакль «Елизавета Бам» с Федором Павловым-Андриевичем. Я находился между двумя перелетами в России, за две или три недели были сделаны все костюмы. И как бы режиссер потом своими руками ни махал, у него не было других вариантов. Теперешний проект – «За синей птицей» в Нью-Йорке, американская версия пьесы Метерлинка.
Версия? Они ее иначе читают?
– Нет, они вообще ее просто не знают. Они спрашивают: «Ооо, это что – «Синяя борода»? Если это не русскоязычная Америка, то никто ничего не знает. Наш вариант – про девочку, у которой отец умер, и она отправляется в некий компьютерный мир за синей птицей. В этом путешествии ее сопровождают Собака и Кот. Ни Молока, ни Хлеба, ни Воды нет. Возвращаясь, она понимает, что самое главное – это любовь к матери, любовь к дому и память об отце. На постановку был приглашен молодой американский режиссер, только закончивший местную американскую академию. С ним у нас была открытая война, к чему я был совершенно не готов. На неделю я сбежал на Майами, потом вернулся и сдал все позиции. Понимаете, у меня шел монтаж выставки в Лондоне, работа над «Институтом Улыбки» в Москве, и совершенно не было времени с ним бороться. Это вообще не моя политика жизненная – бороться, ну, я здесь проиграю, зато выиграю пять других проектов. Это у тебя один спектакль, подумал я, а у меня, прости, их выше крыши. Там же еще профсоюзы, представители которых приходили на репетиции и убирали лишние, по их мнению, детали костюмов, из-за которых актеру может быть неудобно: он может споткнуться о брючину или вспотеть. Больше таких столкновений у меня не было ни в Лондоне, ни в Гамбурге, ни в Нью-Йорке. А ведь каждое лето я ставлю перформансы для Роберта Уилсона, который никогда ко мне не цепляется, дает свободу творчества, потому что знает – я не подведу.
А у вас есть нелюбимая работа?
– Не люблю работать на корпоративах. Поэтому-то я в России ничего не делаю. А где еще у вас можно реализоваться?.. У вас – у нас…
Оговорились? Почему?
– Да потому что я тут ничего не делаю.
А у вас российское гражданство?
– Да. Знаете, к вопросу о гражданстве. Тут мою подругу, прилетевшую из Белоруссии в Москву, не пустили в Россию: она теперь пять лет невъездная. Я думаю, скоро такое начнется везде. И ведь она суперизвестная в Европе художница, и при этом ее обратным рейсом вернули обратно в Минск.
А что сейчас происходит с современным искусством в России?
– Все самое интересное было в 90-е годы в Москве. Все, кто определяет сейчас искусство, они все закалялись в девяностых. Извините, а кто сейчас закаливается? Молодежь в искусстве пассивна. Я могу объяснить, почему такое затишье. Все таланты уходят в бизнес. А что им делать в этом безденежном и некомфортном искусстве, когда можно пойти, работать в каком-нибудь рекламном агентстве, заработать кучу денег и каждый уикенд улетать в Европу? Чего париться-то? Чтобы пить, нужна чистая вода. Чтоб жить, нужны правильные поступки, а не плясать всю свою жизнь на корпоративах. Моя фамилия – без мягкого знака, и я художник.
Вы не оседаете в России надолго, живете там, где есть интересный проект. Вы человек мира?
– Все люди в мире – люди этой планеты. Я не вижу в этом ничего такого. Я себя так чувствую и думаю, что все должны так себя чувствовать.
А вы не привязаны к вещам, к быту? Ведь приходится ездить, а дом с собой не увезешь. Это тяжело?
– Очень тяжело… Очень тяжелые чемоданы! Мне нужно одеваться, и у меня огромное количество всяких костюмов. А в Москве у меня нет никакого дома – у меня студия. Я не обременен недвижимостью уж точно! Но мне в студии, что называется, стены помогают.
Вы свободно общаетесь на языках?
– Английский у меня очень средний, и, когда несколько месяцев говорю на нем, то тогда уже и русский становится совершенно никакой. Порой сны всю ночь на английском вижу. Я не могу выучить язык, потому что у меня совершенно другое мышление: картинки запоминаю, помню композицию, цвет, знаки, а не слова.
Следите за модой?
– Нет. Я выбираю и ношу то, что мне нравится. Иногда одеваюсь в московских магазинах, если есть время. Но в основном покупаю одежду в Лондоне и в Нью-Йорке. Если у меня есть деньги и время, то покупаю сразу много одежды, собирая образ, характер. Под каждый костюм – обязательно обувь, аксессуары.
Оцените – как одеваются в Москве?
– Очень темно. В Нью-Йорке даже поярче. Но сейчас зима, специфическое время года. Мне интересны люди, которые ярко и весело одеваются, фантазируют со своим образом. Это интересно, на них смотреть приятно.
Но иногда странно одетые люди вызывают недоумение…
– Человек, который одевается «странно», всегда знает, почему он это делает. Человек досказывает себя одеждой.
А как насчет тех, кто слепо следует моде?
– Ну, прекрасно, и пусть следуют. Нет своих мозгов – пусть хотя бы следуют!
А что такое гламур?
– Это стиль, который пропагандируют не только киноактрисы, но и несбывшиеся киноактрисы. Все, что мы видим, – это как раз большие звезды «не-до-кино». Пусть лучше такой будет, чем она будет собирать автоматы Калашникова.
А вы открытый человек?
– В моем искусстве – да.
Источник: peoples.ru
