Алексей Федорович Федоров по национальности украинец. Член КПСС с 1927 года. Активный участник гражданской войны.
В 1938 году был избран первым секретарем Черниговского обкома КП(б)У. На этом посту его и застала Великая Отечественная война.
С первых же дней гитлеровской оккупации А. Ф. Федоров по решению ЦК КП(б)У остался в тылу врага. Сначала он был секретарем Черниговского, затем Волынского подпольного обкома партии.
После войны А. Ф. Федоров учился в Академии общественных наук при ЦК КПСС. В настоящее время он живет в Киеве, работает министром социального обеспечения УССР. Депутат Верховного Совета СССР седьмого, восьмого и девятого созывов. Он автор книги «Подпольный обком действует».
Я сейчас уже не припомню, когда именно впервые увидел командира нашего соединения — партизанского генерала Алексея Федоровича Федорова...
Самых дорогих нам людей, товарищей трудных военных лет, мы вспоминаем по часам и минутам, проведенным рядом — пусть молча, — но в бою.
В эти бесконечно долгие часы и минуты страшного напряжения без всяких расспросов и рассказов мы узнавали друг о друге все подробности, проникали в самые сокровенные уголки души...
Кажется, вот оно, перед глазами, то ясное летнее утро, которое застало наше партизанское соединение в небольшом местечке Перелюб на Черниговщине.
Операция по уничтожению гитлеровского гарнизона, расположенного в этом местечке, подходила к концу. Догорали подожженные в бою строения. Реже и реже раздавались выстрелы. К берегу речки Ревна, что текла по окраине, почти у самых домов неторопливо стягивался партизанский обоз. Погромыхивали на бревенчатом настиле мостика хорошо смазанные, обмотанные тряпками колеса пулеметных тачанок. Приглушенно, сквозь сжатые зубы стонали на повозках раненые. Угрюмо опустив голову, шагали пленные. Конвоиры с трудом сдерживали толпу селян, жаждавших расправиться со своими мучителями.
Партизаны вполголоса переговаривались, пересмеивались, припоминая перипетии боя, нетерпеливо поглядывали на зубчатую полоску леса, синевшую на горизонте. В лесу их ждала горячая пища и недолгий партизанский сон...
И вдруг все насторожились: послышался звук, похожий на комариный писк. Звук нарастал, приближался, перешел сначала в гул, потом в рев. В нем уже различался глухой шум мощных моторов и звонкий лязг гусениц...
По партизанам прошелестело страшное слово: «танки!».
Страшен танк для партизан, когда они в поле, далеко от леса! Что противопоставить бронированному чудовищу, кроме легкого оружия — пулемета, автомата? Куда укрыться от танка? Но паника — враг пострашней танков. И он уже суетился среди нас, этот враг, сжимал сердца, мутил разум, подзуживал бросить все и — бежать, бежать.
Первым желанием каждого, кто стоял в тот момент на окраине села, было как можно скорее добраться до леса. Ездовые спешно снимали с лошадиных морд торбы с овсом, затягивали супони, подпруги. Раздались резкие выкрики командиров, собиравших людей. Кое-кто, послабее духом, кинулся на дорогу, ведущую к лесу.
И тут раздался властный голос, сразу покрывший все звуки:
— Стой! Ложись! Занимай оборону!
И люди остановились: Столько было уверенности, спокойствия, силы в этих словах.
— Обоз, санчасть, пленные — к лесу! — продолжал тот же голос. — Быстрей!
А на сельской улице уже появились два легких немецких танка с черно-белыми крестами на камуфлированных стальных боковинах. На танковых башнях замелькали багровые вспышки пулеметов. Засвистели, защелкали пули. За танками, перебегая от дома к дому, двигалась пехота.
— Не стрелять без приказа! — прогремела еще одна команда.
Танки подошли к речке и двинулись вдоль нее, поливая наш берег из пулеметов. И вдруг с командного пункта резко хлопнул одиночный выстрел ПТР. За ним — другой, третий... На боковине головного танка вспыхнула ослепительно-яркая звездочка. А через минуту танк уже пылал дымным хвостатым пламенем. Раскатились партизанские пулеметные и автоматные очереди. Под градом пуль гитлеровская пехота залегла на пологом берегу, начала отходить на огороды, жаться к строениям.
Взревел мотор второй машины. Вместо того чтобы двинуться через мост, она поспешно откатилась под защиту сельских строений.
— Мин боятся! — крикнул кто-то.
В партизанской цепи повеселело. Появилось то радостное чувство уверенности в своих силах, которое всегда предшествует победе. На военном языке это называется «захватить инициативу».
С командного пункта, расположенного в кустах, пригибаясь, побежали в разные стороны связные. Одна из рот правого фланга спешно снялась и двинулась куда-то в обход, вниз по течению реки. Спустя 40 минут позади вражеских позиций вдруг раздались взрывы. Огонь гитлеровцев сразу ослабел, а потом и совсем стих. Мы видели, как, перебегая от хаты к хате, они удирали прочь от реки, к бугру, за которым догорали грузовые машины, доставившие их к месту боя.
Настала пора уходить. Кусты на командном пункте зашевелились, и из них поднялся невысокий, но кряжистый широкоплечий человек в военной гимнастерке без знаков различия, крест-накрест перечеркнутой на груди ремнями, в защитной фуражке с матерчатым козырьком и с автоматом в руках. Это был Алексей Федорович Федоров. Коновод подвел ему коня. Но Федоров покачал головой. — Нет. Верхом не поеду, — медленно, устало проговорил он. — Подгоните тачанку...
II тогда я понял, что спокойствие и хладнокровие, с которыми он только что командовал нами в бою и которые ободрили нас, вселили в нас уверенность в своих силах и рассеяли всякие сомнения, — это спокойствие и хладнокровие дается вовсе не легко...
Мастерство партизанского командира, опыт нелегальной работы в тылу врага пришли к первому секретарю Черниговского обкома партии Алексею Федоровичу Федорову не сразу. Особенно трудно дались первые шаги. Их пришлось делать в одиночку, без товарищей по обкому, с которыми военная судьба на долгих два месяца разлучила при переходе линии фронта в случайной стычке с врагом.
Федоров на каждом шагу видел страшные следы хозяйничанья оккупантов — повешенных, расстрелянных, сожженных людей. И каждая встреча с гитлеровцами — в селе или на дороге — могла обернуться для секретаря обкома гибелью.
По проселкам и большакам оккупированных районов от зари до зари пылили нескончаемые толпы беженцев, советских солдат
1 Три члена Черниговского подпольного обкома КП(б)У — Н. Н. Попудренко, В. Е. Яременко и С. М. Новиков — ушли в партизанский лагерь вместе с областным партизанским отрядом 26 августа 1941 года, а А. Ф. Федоров, В. Л. Капранов, И. Д. Компанец и Н. А. Петрик отходили с нашими войсками до границы Черниговской области, и при переходе линии фронта в тыл врага 16 сентября 1941 года Федоров оказался оторванным от своей группы и офицеров, отставших от своих частей или бежавших из плена, погорельцев и разного иного люда, сдвинутого с места войной и принужденного странствовать. Среди этой разношерстной, двигающейся по всем направлениям массы Федоров до поры не привлекал внимания. До той поры, пока в селах и местечках на стенах домов и на заборах не запестрели листовки, подписанные «генералом Орленко», пока люди не узнали в исхудавшем, заросшем бородой человеке в обтрепавшейся одежде первого секретаря обкома, депутата, которого они избирали в Верховный Совет СССР. И слух о том, что Федоров не ушел, а остался в тылу врага вместе с народом, со своими избирателями, покатился по всей округе.
Но не столько слухи, сколько оживление партизанской борьбы во всех местах, где проходил Федоров, обеспокоило гитлеровских начальников. За голову Федорова была назначена крупная награда. Несколько человек, на беду оказавшихся внешне похожими на Алексея Федоровича, гитлеровцы повесили на центральной площади Чернигова, всякий раз приделывая к груди повешенного доску с надписью: «Сталинский бандит Федоров...» Но настоящий Федоров был неуловим. Всюду его укрывали люди. Он не спеша двигался к цели — областному партизанскому отряду, который, как он знал, обосновался в северных районах области. Отыскивал связных, рассылал их в окрестные села и местечки. Сейчас это было главным: Федоров видел, как далеки от идеала оказались и он, и его товарищи по обкому, когда готовили подполье. Система связи с райкомами и с подпольными райкомами, продуманная, казалось бы, до мелочей, во многих случаях нарушалась. Да и сама структура подполья, которая фактически копировала областную партийную организацию мирного времени, как выяснилось, была мало приспособлена к реальным условиям вражеского тыла.
Некоторые подпольные организации, потеряв связь с райкомом, затаились и бездействовали, ожидая лучших времен. Часть явочных квартир исчезла: их хозяева погибли или бежали. Один из партизанских отрядов фактически существовал только днем: партизаны приходили в лагерь к восьми утра, «отбывали службу» до вечера, а перед заходом солнца вновь расходились по домам. Был даже такой партизанский командир, который и вовсе распустил отряд, считая, что в этой войне главное — выжить.
Все это: связь, деятельность партизан, утраченные явки и пароли — надо было восстановить, наладить заново. И Федоров, шагая от села к селу, подбирал людей, устанавливал явки и пароли, «обирал распущенных по домам партизан и сам учился, набирался опыта борьбы в тылу врага. В этом ему помогали товарищи — Павел Днепровский, Павел Плевако, Василий Зубко и Надежда Беляевская, которые составили под руководством Федорова обкомовскую группу...
Если бы в мою задачу входило рассказать только о личных качествах Алексея Федоровича, все было бы куда проще.
Стоило бы только написать, как, посмеиваясь в усы, читал он расклеенные повсюду объявления гитлеровского командования, которое обещало крупное вознаграждение «за голову большевистского главаря Алексея Федорова». Как, сжимая в кармане «лимонку», сиживал он на сельских сходах под дулами немецких автоматов. Как в критический момент во главе ударной группы прорывал кольцо вражеского окружения. Как обходил, не кланяясь пулям и осколкам, жидкую линию партизанской обороны...
Сколько было их — подобных случаев, передававшихся из уст в уста среди партизан и среди населения, случаев, многие из которых звучали почти как легенда!
Но как рассказать о Федорове-полководце, о Федорове — партизанском вожаке, о Федорове — секретаре обкома?! Как рассказать о той его деятельности, которая проходила скрыто от посторонних глаз и внешне почти никак не проявлялась? А ведь именно эта малоприметная часть деятельности военачальника, да еще партизанского, да еще секретаря обкома, и составляет самое главное и самое трудное в нелегких его обязанностях. Куда более главное и трудное, чем личная, всем видная храбрость!
Партизанский отряд, действующий в глубине вражеского тыла, в какой-то мере напоминает военный корабль. И там и тут, и для рядового матроса или партизана, и для самого старшего командира мера опасности одинакова. Пока корабль сохраняет плавучесть, пока отряд существует, и у того и у другого есть возможность продолжать борьбу, наносить урон противнику.
Федоров понимал это и всегда, во всех случаях прежде всего заботился о сохранении в целости нашего партизанского соединения.
Ради этого приходилось идти на риск, жертвовать людьми... Нелегко было командиру, и тем более партийному руководителю, принимать такие решения, выдерживать на себе вопрошающие взгляды людей, которые не знали и поэтому не понимали причин, вызвавших риск и жертвы.
В июне 1942 года наше соединение после неудачной попытки прорваться через Десну в лесные партизанские массивы Брянщины вынуждено было вернуться назад в мелкие, худосочные черниговские перелески.
Это было тяжелое время. Днем мы дрались с фашистскими карательными отрядами, которые следовали за нами по пятам. Ночью совершали длинные и утомительные марши к следующему леску. Как только добирались до первых кустиков, наскоро готовили еду и засыпали мертвым сном. Но сон бывал недолог. Следы в поле скрыть трудно, враги скоро находили их и без труда догадывались, в каком именно перелеске располагался наш бивак.
К полудню разведчики доносили о приближении грузовиков с солдатами. Еще через полчаса первые автоматные очереди и разрывы гранат на опушках, где стояли наши заставы, возвещали, что начался очередной бой... Пока было светло, об отходе нечего и думать: в поле, на открытом месте силы были бы слишком неравны. Приходилось оставаться под защитой зеленых стен леса, отбивать одну за другой вражеские атаки, с нетерпением ждать конца долгого летнего дня. Вечером мы прорывали кольцо окружения, унося на руках раненых. И опять — долгий марш до следующего леска... Все повторялось сначала.
Тяжелее всех доставалось раненым. Тряские дороги, по которым нам приходилось передвигаться, бередили их раны, причиняли невыносимую боль. К физическим страданиям добавлялось постоянное напряжение, вызываемое ощущением полной беспомощности.
В середине августа 1942 года мы добрались наконец до так называемых Софиевских лесных дач — сравнительно большого леса, расположенного на границе трех республик: РСФСР, Украины и Белоруссии.
В этих лесах мы надеялись передохнуть, принять самолеты с Большой земли с оружием, боеприпасами, питанием к нашему верному «Северку» — партизанской рации, медикаментами, письмами. Надеялись отправить раненых товарищей.
Словом, когда слегка тронутые первой осенней желтизной своды Софиевских лесных дач сомкнулись над нашими головами, все мы облегченно вздохнули.
А радоваться-то было нечему. Не знали мы, что фашисты готовят нам здесь ловушку. Все расположенные поблизости города — Чернигов, Гомель, Новозыбков, Злынка, Климов — были наводнены гитлеровскими войсками.
Вокруг нашего лагеря, расположившегося между селами Софиевка и Великие Ляды, сомкнулось вражеское кольцо. Ночью мы предприняли отчаянную попытку прорваться через небольшой, затерянный в лесу поселок Новый Путь. По сведениям, которые принесла наша разведка, здесь было далеко не самое слабое место вражеской обороны. Путь через соседнее болото, хоть и оно, ежели немцы засекут нашу колонну, не спасет от вражеских пулеметов, — куда более надежен, чем через поселок, в котором фашисты отрыли окопы полного профиля, установили артиллерию, тяжелые минометы и держали в полной боевой готовности несколько танкеток и тяжелых бронемашин, готовых в любой момент взять под контроль лесную проселочную дорогу. Из-за этой дороги командир соединения и решил пробиваться через поселок Новый Путь. Шестьдесят повозок, на которых лежали притихшие, напряженно вслушивавшиеся в тревожную лесную тишину раненые, стояли в голове вытянувшегося на поляне партизанского обоза, готовые в случае успеха группы прорыва ринуться в образовавшуюся брешь...
Группа прорыва — лучшие наши хлопцы, посуровевшие, серьезные — собрались вокруг штабной повозки.
Прежде чем начать говорить, Алексей Федорович долго вглядывался в каждого из этих хлопцев, многим из которых — все это понимали — не суждено было дожить до утра...
О чем думал командир? Каждый из тех, кому предстояло спустя какой-нибудь час нанести первый удар по немцам, дорог ему, как сын, как брат. С каждым связано немало пережитого.
Может быть, в этот последний, прощальный момент Алексей Федорович вспоминал все это? А может быть, просто хотел оттянуть еще на несколько минут отдачу боевого приказа, который — это тоже все знали — обязательно будет отдан. Приказ, который бросит дорогих и близких ему людей в неравный истребительный бой.
— Есть решение обкома, — глухо, но твердо начал наконец Алексей Федорович. — Мы подбирали поименно каждого. Но если кто не согласен... Имейте в виду: только добровольно!
Через час, когда совсем стемнело, грянул бой. Группе прорыва удалось выбить врагов из окопов и зацепиться за дома поселка. Но силы были слишком неравны. Обоз еще не подошел к опушке, как фашисты обрушили на горстку партизан шквал артиллерии. В бой пошли танки. Кольцо окружения, прорванное с таким трудом, вновь сомкнулось. Прорыв не удался...
И тогда по колонне пробежал новый приказ:
— Бросить повозки, перейти на вьюки. Раненых нести на руках.
Черт его знает, как нам удалось в кромешной тьме кое-как смастерить вьюки, как удалось сделать носилки из жердей, плащ-палаток, одеял и домотканых крестьянских ряден! Как бы там ни было, все было сделано. И вот незадолго до рассвета головная походная застава осторожно ступила в болотную трясину. Следом за ней двигался взвод прикрытия, а дальше 60 носилок, каждые из которых несли четверо.
60 носилок — 240 носильщиков...
Не буду рассказывать, как пересекли мы болото. Может, задержись мы еще на сутки в Софиевских дачах, наш болотный марш закончился бы трагически. Гитлеровцы, видимо, просто не подозревали, что мы, потерпев неудачу под Новым Путем, тут же предпримем новую попытку вырваться из кольца...
Рассвет застал нас в мелком орешнике в каком-нибудь десятке километров от места ночного боя. Опасность ничуть не уменьшилась: враг был совсем рядом и не скрывал своего присутствия. До нашего слуха то и дело доносились возгласы немецких часовых, лязг гусениц и шум танков, патрулировавших по дорогам. Со стороны Ново-Сергеевки, в которой, по всем признакам, располагался немецкий штаб, несмотря на ранний час, слышались даже звуки музыки. Гитлеровцы явно не сомневались, что уничтожение нашего соединения — дело нескольких часов.
Мокрые, окончательно выбившиеся из сил, не выпуская из рук оружия, люди повалились там, где их застала команда «привал». Не спали только часовые. И еще командир.
Может быть, такие минуты и есть самые трудные в жизни командира, и тем более секретаря обкома? Предстояло принять решение, от которого зависело, быть или не быть нашему соединению, зависела судьба не только партизан, но и многих тысяч советских людей — жителей сел, местечек, городов того обширного района, в котором наше соединение было в то время единственным светлым островком Советской власти среди черного разлива гитлеровской чумы. И этот островок поддерживал в людях надежду на то, что фашистская ночь обязательно кончится, что освобождение не за горами.
И Федоров — командир соединения и секретарь обкома партии — нес полную меру ответственности за судьбу партизан и за судьбу жителей перед своей совестью, перед Родиной, перед партией...
День тянулся долго. Я и сейчас помню бесконечные минуты страшного напряжения. Каждый звук, малейший шорох заставляли нас вздрагивать и крепче сжимать в руках оружие. Минуты, проведенные лежа (стоя нас могли заметить) и молча (говорить, и то шепотом, разрешалось лишь командирам в самых исключительных случаях), минуты, в которые было запрещено шевелиться, курить, кашлять. Партизаны лежали и смотрели вверх, в бездонное голубое небо, по которому ползли праздничные белые кучевые облака, освещенные ярким солнцем.
В этот день нам не пришлось отбивать вражеских атак, прижиматься к земле под пулеметным огнем или под артиллерийским обстрелом, не пришлось ходить в штыки и кричать «ура». Ни одного раненого, не говоря уже об убитых, не принес этот день. И все-таки, если меня спрашивают, что было самое страшное на войне, в моей памяти неизменно встает именно этот день: кусты орешника, хлопотливо пошевеливающие листьями, белые облака в небе. И разъедающее душу ожидание. Ожидание первого выстрела. Неравного боя...
Многие, в том числе и старые, бывалые партизаны, не понимали, почему для остановки были выбраны именно эти низенькие кустики, едва доходившие до плеча. Правда, кроме Софиевских дач, кругом не было крупных лесных массивов. Зато немало рощиц и перелесков, в которых росли настоящие, высокие деревья. Был, наконец, в нескольких километрах и небольшой, но густой Зеленицкий лес, не раз служивший пристанищем небольшим партизанским группам. Так почему же мы остановились в этом орешнике?
Около одиннадцати дня гитлеровцы начали артиллерийскую подготовку. Они стреляли по тому месту, на котором мы располагались накануне. Стреляли долго: видимо, не хотели нести потери в наступлении, рассчитывали без боя ворваться в наш лагерь и взять в плен уцелевших партизан. Артподготовка, которую начал враг, нас обрадовала: она означала, что наш ночной марш через болото враг не обнаружил.
Но вот смолкли орудия. А потом по дорогам начали рыскать взад и вперед фашистские танки и бронемашины, каждую рощицу враги прочесали по два, по три раза. Но ночной дождь смыл наши следы. А низкие кустики, служившие нам убежищем, не вызвали подозрений у вражеских начальников. И когда наступил вечер, все, в том числе и те, кто роптал, что эти хилые кустики станут местом нашего последнего боя, поняли, как верен и мудр командирский расчет...
Да, тяжек был этот долгий день.
И все-таки вечер оказался еще тяжелее.
Сначала, как всегда, мы почувствовали облегчение. Впереди ночь — самое партизанское время. За короткие ночные часы можно успеть перебраться в более безопасное место, выбрать подходящий лесок, позицию поудобнее. И вдруг, как электрическая искра, по партизанам пробежала невероятная новость: принято решение уходить без раненых.
Разумеется, каждый из нас в течение долгого дня думал о судьбе раненых. Мы понимали, что ночью с носилками далеко не уйдешь и тем более не оторвешься от преследователей. И все-таки никому не приходило в голову оставить наших боевых товарищей на произвол судьбы.
Тем не менее приказ был предельно ясен: оставить раненых, с небольшой охраной на месте, остальным — немедленно выступать.
Никогда не забуду, как сгрудились мы вокруг наших хлопцев, которые беспомощно лежали на земле. Раненые молчали. Но каждый из тех, кто был здоров, чувствовал на себе их взгляды. Взгляды, в которых застыл укор...
Только человек, пользующийся абсолютным доверием среди партизан и в то же время непоколебимо уверенный в правильности своего решения, чистый перед совестью и людьми, — только такой человек мог отдать этот приказ.
Алексей Федорович Федоров был именно таким человеком.
Еще раз обращаясь к партизанам, сгрудившимся вокруг носилок, он негромко повторил:
— Да, раненые остаются. Но ненадолго, мы скоро встретимся, товарищи, не падайте духом.
Лицо командира бледно. А глаза, запрятанные под строго сведенными бровями, в сумерках догоравшего дня невозможно разглядеть...
Почти не таясь, с боями, совершая по пути налеты на фашистские гарнизоны и диверсии на железных дорогах, пересекли мы железную дорогу Гомель — Брянск, вдоль которой чуть ли не через каждые 100 метров стояли немецкие посты, форсировали реки Ипуть и Беседь и укрылись в чащобах Клетнянского леса...
Расчет командира полностью оправдался: гитлеровские карательные отряды ринулись следом за нами. Как птица уводит лису от гнезда, командир соединения увел карателей прочь от места, где расположились раненые, и враги так и не обнаружили их. Прошло небольшое время, и почти все раненые вернулись в соединение. Те, кто выздоровел, снова встали в партизанский строй. Остальные улетели на Большую землю — в советский тыл.
В то время, когда мы дрались в тылу врага, по ту сторону фронта, не было учебников тактики и стратегии партизан. Этот раздел военной науки в боях создавала партия, ее люди, оставленные для борьбы в тылу врага. И они, эти люди, многие из которых до нападения Германии на Советский Союз были сугубо штатскими, превзошли в умении воевать хваленых фашистских генералов, так и не сумевших выполнить приказ Гитлера — ликвидировать партизан или хотя бы ослабить партизанское движение...
Алексей Федорович Федоров был одним из тех, кто создавал стратегию и тактику партизан.
Выучке, жестокости и мощному вооружению врага Федоров — партизанский генерал — противопоставил множество хитростей и уловок. А с лживой гитлеровской пропагандой Федоров — секретарь обкома — сражался пламенным, правдивым словом большевистского агитатора, умением повести за собой людей, подсказать, что надо делать в лихую годину. Ни единого случая поговорить с народом, помочь, объяснить, посоветовать не упускал Алексей Федорович. С открытым сердцем, с великой убежденностью в правоте дела партии шел он к людям. И люди понимали его, верили ему. И там, где проходило наше соединение, вырастали новые партизанские отряды, новые подпольные ячейки и группы, и ярче разгорался огонь всенародной войны во вражеском тылу.
Быть может, в этом и заключена наиболее важная часть деятельности Алексея Федоровича Федорова — партийного вожака.
И мы, бывшие партизаны Чернигово-Волынского партизанского соединения, больше всего любим и уважаем нашего командира именно за его глубокую партийность, за то, что он всегда и при всех обстоятельствах являл собой великолепный пример солдата партии, коммуниста.
Источник: peoples.ru
