На чтение: 19 мин.
Поделиться: 
Софья Пилявская
Софья Пилявская

Софья Пилявская

актриса

Фамилия
Пилявская
Имя
Софья
Дата рождения
17.05.1911
Возраст
112 лет
Страна / Гражданство
Россия
Категория
Актеры
Аристократка на театре

Она умерла на 89-м году жизни в кремлевской больнице, куда навестить ее приходили коллеги из МХАТа и актеры других московских театров, соседи по престижному "сталинскому" дому в центре столицы и супруга президента России. Отпевал Софью Станиславовну сам митрополит Питирим. Некролог напечатали газеты, озвучили теле- и радиопрограммы. Перед гробом несли подушечки с орденами и медалями. Казалось бы, долгая счастливая жизнь... Но вспоминала она перед смертью отца, сгинувшего в ГУЛАГе, мхатовского актера Ю.Э. Кольцова, проведшего в лагерях 17 лет, и постоянно возвращалась к теме страха, преследовавшего ее всю жизнь.

Она родилась в Красноярске, куда был сослан на вечное поселение ее отец. Сибирское детство запомнилось светлым и веселым. В начале 1917-го С.С. Пилявский уехал "делать революцию", а следом и семья перебрались в столицу -- сперва в Петроград, потом в Москву. (Но лишь много лет спустя из воспоминаний Луначарского дети узнали, что их папа, "старбол" ленинской когорты, был крупным партийным чиновником.)

После занятий с сестрой "самого" Станиславского Зося была зачислена в труппу МХАТа. Здесь она вышла замуж за актера Николая Дорохина. Увидев в музее Венеру, молодой муж вполне серьезно заметил: "Моя-то Зося получше будет!" (Он умер на пороге квартиры О.Л. Книппер-Чеховой, куда они шли праздновать Новый 1954 год. С тех пор Зося 46 раз наряжала елку в своей квартире и в одиночестве сидела у нее в ночь с 31 декабря на 1 января.)

Увы, великая красота Пилявской оказалась невостребованной ее временем. Это была, если так можно выразиться, совершенно антисоветская красота. Красота тонкости и благородства, аристократизма и породы. Трудно, да невозможно было представить ее в ролях комсомолок и ткачих, трактористок и лихих пулеметчиц. На несколько блистательных ролей -- долгие годы личного театрального безвременья. Больше всего на свете Пилявская не выносила плебейства, а плебейства вокруг становилось все больше. Наверно, поэтому она твердо отказалась продолжать мемуары, остановившись на 1970 годе. Она ненавидела и презирала нынешнее театральное закулисье, не любила и не понимала новых театральных нравов (и не пыталась понять!). Хотя именно тогда дожила до своей востребованности -- в 70-м во МХАТ пришел Олег Ефремов и, разглядев в благородной даме великую актрису, занимал ее в ролях беспрестанно. Немалое удовлетворение давало ей преподавание в Школе-студии. И все-таки она не ощущала с новым временем духовных связей. "Я так не хотела дожить до столетия МХАТа. А вот дожила. Я так одинока", -- сказала она однажды...

Ее похоронили на Новодевичьем кладбище в могиле мужа. В том же ряду лежат Чехов, Книппер-Чехова, Тарханов, Москвин, Немирович-Данченко. Она вернулась к своим...

Маленькие послы

В Кремле я знала каждый закоулок. Он тогда был другим -- и с нестрогими порядками, с сочетанием несовместимых примет времени -- вроде старого дворцового лакея, молящихся старух в храмах и латышских стрелков или кремлевских курсантов. На первом этаже Офицерского корпуса располагалась совнаркомовская столовая -- своеобразный клуб, где ответработники, приходя кто когда мог, общались вне работы. Обедали они так: ели суп, а "второе" укладывали в плоской таре в портфель -- отнести домой. Ужин давали сухим пайком: полбатона из серой муки, кусок колбасы или сыра. В Кремле жили Сталины, Ворошиловы, Чичерины, Каменевы, Бонч-Бруевичи, Троцкие. Телефонов не было, срочные вызовы давались под расписку нарочным, и нам, детям, часто приходилось бегать в столовую к папам. Однажды, посланная с запиской к отцу, я выскочила из "вертушки", попала кому-то головой в живот и получила шутливый подшлепник. Что-то со смехом было сказано в ответ на мое "ой!" -- и я влетела в открытую дверь столовой. Пишу так подробно потому, что человек этот был Владимир Ильич Ленин. Когда его хоронили, он показался мне совсем не крупным, не таким, как в раннем моем детстве. В 1924-м мне шел 13-й год, я понимала горе и тревогу отца и его товарищей. Дома их было не застать: сменяясь, они круглые сутки несли почетный караул у гроба. А со всех сторон страны, да и из-за границы ехали на похороны люди. Когда загудели заводы и паровозы, зазвонили церковные колокола, мы с братом стояли на стене Кремля, куда пускали по пропускам. Стало жутко. Прошло более шестидесяти лет, а я помню все, словно это было вчера.

"Пиявка Зыза"

В начале зимы 1919 года семейным советом было решено определить меня в так называемую "лесную школу". Это была первая в новой стране попытка как-то учить детей, которые оставались без присмотра дома или вовсе этого дома не имели. Я не без рева подчинилась, и мама повезла меня на станцию Мамонтовскую. В одноэтажной деревянной школе было несколько комнат, тесно в ряд стояли железные кровати с тощими тюфяками, жидкими одеялами и плоскими подушками. Две суровые воспитательницы, сторож и повариха, а главное -- много стриженых наголо девочек, одетых кто во что, вышли поглядеть на новенькую. Я закаменела от страха, когда в адрес мамы посыпались словечки "Барыня!", "Буржуйка!" (она была в потертом, еще сибирском пальто из жеребенка с котиковым воротником и такой же шапке). Мне отвели кровать у окна, мама пошептала мне по-польски о том, какая я хорошая и терпеливая, что надо слушаться и что она приедет в воскресенье. Проводив ее, я вернулась в комнату и увидела, что в моем бауле хозяйничают большие девочки. Разбрасывая мои пожитки, они со смехом кричали: "Подбирай, буржуйка!" Подбирать я не смела и, сидя на краешке кровати, в страхе разглядывала своих товарок. Одна из них спросила: "Как твоя фамилия?" Я ответила: "Зося Пилявская". Пошептавшись, они стали выкрикивать: "Пиявка, пиявка, Зыза!" Хорошо, что я не заревела...

В столовой меня посадили тоже с краю. Давали кашу-размазню в оловянных мисках и кружку морковного чаю. Сидевшая рядом девочка прошипела: "Оставишь полкаши". Я оставила. Я очень их боялась. Сразу после еды погнали спать. Пододеяльников не было, от одеяла шел чужой запах. Я втянула под него пальтишко, положила под голову мешок, который мама сшила из наволочки с диванной подушки, и затаилась. В эту ночь мешок был мокрым от слез, но даже шмыгать носом я не смела. Когда утром воспитательница зычно крикнула "Вставать!", я увидела свой пустой баул. Исчезло все, а главное -- кусочек мыла. Вытерлась не помню чем, только не полотенцем. "Почему опухла? Почему красная?" -- спросила одна из начальниц и отослала меня как больную лежать. Никто мной не интересовался, девочки с криком носились по саду. Наверное, они не были злыми, наверное, в их коротеньких биографиях было много трудного, а я была им чужая. Здесь никто никого ничему не учил. Все болтались без занятий от еды до еды, воспитательницы следили только за тем, чтобы не было побегов и серьезных драк. Меня так и звали Пиявкой и Зызой, но больше особенно не задирали. Наверное, сочли очень глупой и от глупости -- тихой.

К маминому приезду у меня созрел план бегства. Денег на билет не было, да и в какую сторону ехать, я не знала, а потому решила: когда мама пойдет обратно, я потихоньку последую за ней и обнаружу себя только на станции. И вот мы сидим на дровах за террасой, я поедаю привезенные лепешки и складно вру: девочки приняли хорошо, уроки проходят интересно, кормят вкусно... Когда после проводов я возникла перед мамой со своим мешком, лицо у нее стало испуганное, потому что я сразу заревела во всю мочь и, захлебываясь слезами, стала рассказывать правду. Она тоже заплакала. Дома, вымытая и счастливая, в чистой постели, я блаженно провалилась в сон. Но еще не раз мама или брат будили меня, когда я кричала по ночам.

Под крылом чайки

Совершенно непонятно, как меня переводили из класса в класс! Я почти не готовила уроков -- была околдована театром. Пересмотрела все спектакли в Большом и Малом, во МХАТе и театре Мейерхольда, в Вахтанговском, поставила в школе "Женитьбу" Гоголя, сыграв... Подколесина. На выпускные экзамены шла как на казнь, но сдала все, к изумлению близких, и даже на четверки. А на вступительном экзамене в Студию Станиславского Зинаида Сергеевна Соколова сказала ласково: "Милая барышня, у вас сильный акцент, и на русской сцене вам вряд ли удастся быть". Наревевшись вдоволь, я заявила домашним, чтобы при мне не смели говорить по-польски. Я исключила для себя язык своих родителей! В то трудное время в моем гардеробе была одна юбка и две блузки -- фланелевая и полотняная, которые я стирала по очереди. Отглаженная с вечера юбка висела на плечиках, и надевала я ее в последнюю минуту перед выходом в студию. Однажды я очень торопилась (об опоздании не могло быть и речи!) и, придя и расстегнув пальтишко, остолбенела: на мне были только байковые голубые штаны. Воспитанный партнер ждал, когда можно будет принять и повесить пальто, а я... На мое счастье, кто-то из девочек пришел раньше. Они выгнали парня и, давясь от смеха, пошли с рассказом к Зинаиде Сергеевне. В конце концов меня облачили в ее юбку, убрав излишки объема булавками. Перед экзаменом из папиных черных брюк и старого серого пиджака мне соорудили платье -- довольно приличное "миди" с белым воротником и манжетами. И вот уже я во вспомогательном составе МХАТа, и оклад -- целых 40 рублей в месяц!!! Очень просто и

доброжелательно приняли меня в свой круг красивые молоденькие актрисы Нина Ольшевская, Ирина Вульф и прекрасная Вероника Полонская (за год до моего появления в театре она пережила гибель Маяковского, и сейчас еще на ней лежала печать того потрясения). У моих новых подруг были мужья, а у Нины и необыкновенно обаятельный смешной малыш лет двух-трех -- будущая звезда Алексей Баталов. Я часто помогала купать его. Когда Нина стала женой Виктора Ардова, в их доме я встречала Олешу, Светлова, Ильфа и Петрова, Эрдмана, познакомилась с опальной Ахматовой и ее сыном... На репетиции "Мертвых душ" (у меня была такая фраза: "Ах, боже мой, Павел Иванович!") я впервые увидела Булгакова. Элегантный, холодный, даже чуть чопорный с чужими, на генеральном прогоне "для своих" он был взволнованным, восхищенным, благодарным. Однажды Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна пригласили нас на слушание "Записок покойника" ("Театральный роман"). Было так интересно узнавать скрытых под смешными псевдонимами мхатовцев! Мы буквально падали со стульев, так это было остро, а иногда и беспощадно. Но это не было просто злым высмеиванием, это -- о своем, близком, дорогом (хотя кто-то все же воспринял роман как памфлет на МХАТ).

"Постельная принадлежность"

Наши артистические застолья проходили под пшенную кашу и печеную картошку, а на скромную выпивку гости-мужчины "скидывались". Иногда в безденежье и в дождь, когда нельзя было сидеть "в дровах" (так называли мхатовский двор, где хранились деревянные декорации и стояли поленницы), Вадим Шверубович звал всех к себе. Сын Качалова жил сравнительно с нами роскошно -- у него была отдельная комната! Мы пили чай, спорили, фантазировали, как будет шефствовать впервые сформированная актерская бригада над армией Блюхера...

Путешествие на Дальний Восток длилось тогда 10 суток, поезда топились углем, все были черны от копоти, но шумны и веселы. Суровая красота Сибири поражала и завораживала. И вот Хабаровск, цветы, приветствия, почетный караул... Единственно омрачал нашу поездку начальник, приданный от НКВД. Он всюду рвался произносить речи: "Товарищи бойцы и командиры! Что была артистка до революции? Она была постельная принадлежность! А теперь эта принадлежность приехала в вашу армию"... (Во время спектаклей он спал где-нибудь в сене или на травке, но на заключительные овации, на вручение грамот, где смешно искажали почти все наши фамилии, являлся непременно.) На обратный путь во Владивостоке к нам присоединился Фадеев -- как был, без вещей. (При въезде в Москву мой муж одолжил ему парадную рубашку.) После он часто приходил на наши посиделки, пел "Рябину" и обучал меня блатным песням с "Миллионки".

В 1958 году мы летели на гастроли в Японию. Остановились в Хабаровске, приехали в гостиницу, и тут Алексей Грибов закричал: "Соня, Соня, иди скорей сюда! Это же наша мужская спальня, это же 35-й год!" Взволнованные, они с Григорием Конским все показывали какие-то предметы прошлого, а я с трудом узнавала, но тоже очень волновалась. И думала о том, что уже три года, как нет Фадеева. До конца дней я буду благодарна судьбе за радость и честь дружбы с ним.

Эхо ГУЛАГа

Арестовали Мишу Названова и Валю Цишевского -- оба были совсем еще мальчики. Судьба Михаила Михайловича -- популярного впоследствии артиста (кто не помнит Клавдия в фильме "Гамлет"!) -- общеизвестна, а Валя пропал бесследно. Когда в 1937 году Художественный театр командировали в Париж на Всемирную выставку, меня не оказалось в составе "Анны Карениной" (я играла княгиню Бетси). Кто мне отказал -- театр или извне? Я волновалась не только за себя, но и за отца -- он был тогда председателем коллегии Верховного суда СССР. Выяснилось, все-таки театр (мою роль отдали подруге мхатовского парторга). "Компенсировали" мою непоездку квартирой в Глинищевском переулке (ныне улица Немировича-Данченко). Погуляли мы с Колей по пустым, но таким прекрасным комнатам, и я проводила его на вокзал. По возвращении муж с ног до головы одел меня во все парижское и мы поехали в Дом на Набережной (у отца была там 4-комнатная квартира). Прямо из передней я увидела запечатанную дверь кабинета и все поняла. Нам рассказали, что мой брат уволен с работы, дочь отца от второго брака исключена из комсомола. (В 1955-м мне дали справку: "Ввиду отсутствия состава преступлений считать Пилявского С.С. и Смиттен Е.Г. невиновными". Мать Наташи умерла в лагере в 1941-м, отца расстреляли сразу.) Его обвиняли в сотрудничестве с тремя разведками (по числу знания языков?!), газеты не стеснялись в выражениях: "волчьи глаза матерого хищника", "подлый изменник" и т.п. Директор театра сказал мне шепотом: "Все, что могу для вас сделать, -- пишите "по собственному желанию". Отношение окружающих было разное: большинство избегали, кто-то сочувствовал открыто (таких было мало), а кто-то -- только взглядом, кивком, наспех. Фадеев, заходя к нам, прижимал меня к себе и говорил: "Ну прости, ну прости меня!" С увольнением не спешили (оказалось, Станиславский не завизировал мое заявление), но когда на спектакль приезжало правительство, за кулисами было тесно от незнакомых людей и "штатские" перед моим выходом на сцену проводили руками по бокам (нет ли оружия?).

А сколько пришлось претерпеть мужу из-за того, что я стала дочерью "врага народа"! Первый инфаркт случился у него в 33 года, последний -- в 48. А где-то между -- повестка из НКВД. Его вынуждали к "сотрудничеству". Сперва вежливо, потом все настойчивей, с намеками -- "не выпустим". Физически его не тронули, но к концу "беседы" -- когда поняли, что он не согласится, -- не выбирая выражений, срываясь на крик, смешивая матерные слова с угрозами, стуча кулаками по столу, выгнали.

Война. Тыл

Москву начали бомбить, и мы стали привыкать к новой жизни: репетиции, шефские концерты, дежурства на крыше, телефонный перезвон после отбоя воздушной тревоги (живы?). В октябре МХАТ эвакуировали в Саратов. Помню, по приезде расположился наш табор в театральном буфете. Я задремала и вдруг проснулась. Прямо надо мной сидела и принюхивалась большая крыса. Замерев, я в ужасе смотрела на нее. Увиденное казалось мне символом всего тоскливо-мучительного, что ждало нас впереди. Как только в городе узнали о нашем приезде, цены на рынке подскочили. Почему-то нас не любили (и это мягко сказано) жители окрестных сел и кое-кто из саратовцев. Однажды я, замерзшая, в коротких резиновых ботиках, достояла свою очередь за картошкой, а торговка с воза отрезала: "Проходи-проходи, курчава шуба!" (на мне была шуба из мерлушки). Я чуть не со слезами спрашивала, почему, но никто не вступился: все боялись, как бы и им не отказали.

Наша коммуна кормилась, доедая привезенные из Москвы остатки круп, жаря оладьи Бог знает из чего и на чем. Неприкосновенный запас муки, заветную банку консервов и тайный "погребок" мы хранили для новогоднего праздника. За стол тогда вместе с нами сели драматург Николай Эрдман и поэт Михаил Вольпин, которых незадолго до этого незаметно увели наши мужчины, которые оказались на станции при выгрузке заключенных из теплушек. В гостинице их отмыли, сожгли лохмотья, подлечили... А в новогоднюю ночь в дверь постучали, и вошел военный: "Эрдман и Вольпин здесь?" Наступила мертвая тишина. Увидев наши лица, вошедший улыбнулся: "Не пугайтесь, их приглашают в ансамбль НКВД как авторов". Ах, какое мы испытали облегчение! Все кинулись обнимать порученца, чем-то поить, кормить, играли туш на гитаре... Вот такие сюрпризы преподносила тогда судьба.

После праздников решили "делать коммерцию". Ведущая актриса держала на руке розовое в оборках концертное платье: "А вот кому, вечернее!" Замшелый дед, колупая Колину калошу, спросил меня, сколько. "Триста рублей", -- заученно ответила я. "А по харе тебе этой калошей не дать?" Появилась тетка с маслом в двух бидонах: "Меняю на колун". Кто-то из наших сбегал за топором. Тетка сплюнула: "Колун, который на шею, -- дочка замуж выходит". Еще она купила мое платье: "Не больно модно -- пуговиц мало, но у мине пять кобылиц-дочек, какой-нито сойдет". Наши над моим рассказом смеялись, а я ночью тихонько ревела от обиды... Однажды на стене умывальника в гостинице появилось объявление: "Вчера я забыл здесь мыльницу с кусочком мыла -- надо бы вернуть. Иван Москвин" (уж не знаю, вернули ли, но записка эта сейчас в музее театра).

В ноябре 42-го появилась уверенность, что самое страшное позади. Театр возвратился в Москву, Школа-студия МХАТ приняла первых абитуриентов.

Война. Фронт

Во всех бригадных поездках нам приходилось изощряться, чтобы не пить до дна (иначе хороши бы мы были -- ведь угощали нас от души). Однажды за ужином молодой летчик рассказал, что у него родилась дочь и что ему дают 10-суточный отпуск (он скромно промолчал, за какие заслуги). Я пожелала ему радостной встречи и благополучного возвращения в часть, все за это выпили -- и тут он вдруг сорвал с себя цейсовский бинокль, надел мне на шею и, побледнев, сказал: "Сохранишь -- буду жив. С фрица снял -- трофейный!"

...Через много лет в дачном поселке Пестово Алексей Николаевич Грибов попросил у меня этот бинокль -- зачем-то он ему был нужен, а спустя час прибежал с дрожащими губами: "Соня, я его потерял!" Сердиться было невозможно -- такой растерянный и огорченный был вид у моего старшего товарища. Стали спрашивать, где он мог забыть столь дорогую вещь, и все, кроме меня (я после перелома ноги была не ходок) бросились искать... И нашли! Оказывается, Грибов укрыл оптику лопухами (от ребятишек) и, увлеченный рыбалкой, обо всем позабыл. "Жив, жив твой летчик!" -- кричали мне хором бегущие взрослые мужчины.

Прикосновение к святыне

Зимой 1951-го Ольга Леонардовна Книппер-Чехова дала мне ключик и попросила снять со шкафа чемодан. "Только осторожно, он уже давно не открывался..." Когда я откинула крышку, руки у меня задрожали: это был чемодан Чехова. Две батистовые сорочки, пенсне со шнурком, письма, пузырьки с прикрепленными рецептами... "Мне нужно все распределить по музеям. Вот в этой сорочке Антон Павлович скончался. Я не хочу отдавать ее такой -- возьмешься выстирать и накрахмалить?" От растерянности и волнения я плохо представляла себе, как это сделать -- ведь прошло без трех лет полвека! Но сказала: "Возьмусь". Когда я рассказала об этой просьбе мужу, он заявил: "Ты авантюристка и нахалка. Что, если батист от твоих стирок поползет?!" Но отступиться я не могла. Обернув сорочку марлей, опустила в разведенную теплой водой мыльную стружку (химии тогда не было) и стала осторожно отжимать. Раз за разом меняя воду, успокаивалась: не ползет, значит, можно крахмалить и гладить.

"Спасибо тебе!" -- сказала Ольга Леонардовна, проведя рукой по моему лицу. Вскоре она пригласила нотариуса и передала весь чеховский материал в музеи Ялты, Москвы, Мелихова и МХАТа.

Источник: peoples.ru