Петр Якубович

В сентябрьский день 1883 года, когда многотысячная толпа «отцов и детей», затопившая петербургские улицы, хоронила на Волковом кладбище И.С. Тургенева, по рукам ходила нелегальная листовка «Народной воли». Листовка отвергала попытки жрецов «чистого искусства» присоединить покойного к своему благостно безмятежному лику: «Умер Тургенев – они его привлекают в свои жирные объятия и его торопятся отделить ревнивой стеной от всякой злобы дня, от русской молодежи, от ее идеалов, надежд и страданий, лицемерно преклоняясь перед ним, лицемерно захлебываясь от восторга, они силятся доказать, что он был художник-поэт и ничего больше…»

Это написал 23-летний юноша Петр Якубович. По вдохновенности слога нетрудно догадаться, что автор поэт. Ему не суждено было стать поэтом великих стихов, но он стал поэтом мужественных поступков. Конечно, можно быть выдающимся революционером, но бездарным поэтом. Однако человеческая чистота, помноженная на вдохновение, – разумеется, при обязательной литературной образованности – может подсказать хотя бы несколько немалозначащих завещательных строк для потомков.

Так было с некоторыми не первой величины звездами из пушкинской плеяды. Разыскивая в Тобольске могилу моего прадедушки, земского врача, получившего дворянство за самоотверженность в медицине, я преклонил колена и перед могилой редчайшего по совестливости и верности идеалам свободы Вильгельма Кюхельбекера.

Петр Якубович, в отличие от царскосельских птенцов, был вне какой-либо плеяды, или вернее – был из плеяды мертвых, к которой навсегда присоединил себя один из его предков, декабрист Александр Иванович Якубович, чье имя и отчество потомок принял как свой подпольный псевдоним. Свободолюбие и достоинство Александра Якубовича были примером для дышавшего с детства воздухом семейной легенды Пети Якубовича, которому в зрелости было суждено носить такие же кандалы, как его предку.

Отец Петра когда-то сбежал из дома, чтобы послужить отечеству в армии, но тридцати шести лет вышел в отставку. Потом с быстро скисшими надеждами защищать справедливость недолго пробыл судьей и, уже ничем более не очаровываясь, довлачил существование серенького чиновника до гроба. Скончался как раз в год выхода «тургеневской листовки» сына, стремившегося быть похожим не на своего отца, а на декабриста Якубовича. Мальчик не хотел выглядеть в глазах крестьян «баричем», потому навсегда запомнил, как свирепо сверканули ненавистью зрачки одного из них, приметивших у костра помещичьего сына: «А! и змееныш барский тута?.. Ведь батьку-то его… мы сколько раз убить собирались… Сколько он зубов нам одних повыбивал!.. Ну, да придет точка – и мы над ихним братом покуражимся. На Исаево красных петухов пустим, а гаденыша вот этого – и с мамой его вместе – головой об угол!..»

Может быть, у кого-то иного детское впечатление от этого страшноватого крестьянского монолога могло перейти в отвращение к любому бунту, к любой революции, но мальчик, воспитанный призраками декабристов, лишь убедился в справедливости возмездия, как Блок, хотя, видимо, сомнения в этом его и убили. Русские интеллигенты не могли и предположить, что возмездие обрушится не только на царскую корону, жандармские фуражки и лакированные цилиндры, но и на шляпы самой интеллигенции, прошляпившей разгром своих иллюзий, на треухи крестьян, у которых продотряды будут отнимать последнее семенное зерно, на промасленные кепки рабочих, которые окажутся под пятой одного из самых безжалостных собственников – государства.

Андрею Желябову нравилось стихотворение Якубовича, начинавшееся так: «Ах, без жизни проносится жизнь вся моя!.. Увлекаемый мутною тиною, Я борюсь день и ночь, сам себе – и судья, И тюрьма, и палач с гильотиною», а затем рисующее страшную картину земли, заваленной трупами погибших, упрекающих того, кто еще жив: «Песни скорбные громко умеешь ты петь, Но страшна тебе смерть благородная!» Может быть, именно такие стихи и толкнули Желябова на гибель – давайте говорить, наконец, без обманчивой романтики жертвенности! – мало того, что бессмысленную, так еще и ставшую приглашением к смерти для многих отважных, но опасно заблуждавшихся юношей.

Однако Якубович не принадлежал к людям, сознательно заманивавшим других на гибель и расчетливо ускользавшим в последнюю минуту из-под ножа, подобно козлам-провокаторам. Он и сам ходил по лезвию опасности с юности, когда полиция занималась участниками составленного им студенческого сборника «Отклик», был лишен стипендии, посажен на неделю под арест и оставался на подозрении у начальства до окончания университета.

Некоторые свои стихи, чтобы пробить их сквозь всё ужесточавшуюся цензуру, он публиковал под именами никогда не существовавшего ирландского поэта О’Коннора или итальянца Чезаре Никколини. Напечатал в переводе с немецкого так называемые «затерянные стихотворения» Лермонтова, которые будто бы перевел с подлинных русских рукописей немецкий поэт Фридрих Боденштедт. Эти русские оригиналы никто не видывал, а Боденштедт хорошо известен как мистификатор, но даже немецкие фантазии в переводах Якубовича стали русскими-прерусскими:

"О судьбе не жалейте моей,

Ни о том, что от дружбы своей

Оттолкнули меня лицемеры.

Не жалейте! В тюрьме вы, как я!

Всё различие в том лишь, друзья,

Что у вашей побольше размеры…"

В 1882 году Якубович вступил в «Народную волю». «Бледный, с горящими глазами, в вечном движении, он с головой погрузился в работу, писал, печатал, агитировал, и так до самого того дня, когда в цепях, с обритой головой пошел в Сибирь…», – писала о Якубовиче мемуаристка Валентина Дмитриева. Однако физически он никогда не участвовал в террористических актах и не пролил ни капли крови. В 1887 году, после почти 3-летнего заключения в Петропавловской крепости, Якубович был приговорен к повешению, замененному через три недели каторгой. Дальше был кандальный этап в Сибирь, Карийская каторжная тюрьма, рудники Акатуя, Кадаинский рудник. Только здесь в 1893 году с него сняли кандалы, а в сентябре 1895 года он был переведен на поселение в Курган. Отбывая наказание, Якубович продолжал писать – порой на махорочной бумаге. Отдельные стихи и переводы проникали сквозь острожные стены и печатались под псевдонимами или анонимно. В 1895–1898 годах в народническом журнале «Русское богатство» была опубликована (под псевдонимом Л. Мельшин) автобиографическая повесть Якубовича «В мире отверженных. Записки бывшего каторжника». Одно к одному. Из воспоминаний Александра Солженицына известно, что, отправляясь к нему в Рязань в мае 1964 года, чтобы втайне прочитать рукопись романа «В круге первом», Александр Твардовский взял в дорогу эту книгу Якубовича.

В Петербург Якубовичу разрешили вернуться только в 1903 году, где он присоединился к Владимиру Короленко, редактировавшему беллетристический отдел «Русского богатства». Но беллетристикой ограничиться не смог, ввязался в события 1905 года и снова – правда, на этот раз ненадолго – оказался за решеткой, в Крестах.

Марксизма и социализма он не принял. Как все народники, считал капитализм неорганичным для России и верил в особый, не капиталистический и не социалистический путь, будучи предшественнико м сахаровской идеи «конвергенции» – то есть сращения лучших элементов опробованных систем минус их преступления, жестокости и глупости. Он не претендовал на то, чтобы быть большим поэтом, но без таких людей нет ни истории, ни поэзии. Умным, сильным писателем назвал его А.П. Чехов.

Хоронили Якубовича на Литераторских мостках Волкова кладбища, недалеко от Тургенева. За гробом шли нескольких тысяч человек.

Якубович был по-своему верующим. И выразил это в четверостишии, которое звучит весьма современно на фоне сегодняшней религиозной показухи, когда даже те, кто еще вчера называл религию «опиумом для народа», важно крестятся во время церковных праздников, а певцы разнузданно трясут напоказ огромными крестами, вываленными поверх рубах:

"Проходите! Нам не по пути!

Знать, таков порядок в этой жизни:

У того, кто плачет об отчизне,

Крест в груди, у вас же – на груди…

Такой вере можно верить."

Источник: peoples.ru